Захар Прилепин - Всё, что должно разрешиться… Хроника идущей войны
Кто-то подошёл и представил ему нас (а то он не знал): вот, мол, русские, и Захар вот…
Я в тот момент тоже стоял, и так получилось, что неподалёку от Андруховича, посему протянул ему руку. Пожалуй, из хулиганства: я же видел, как он взирает на нас, и решил посмотреть на дальнейшую его реакцию.
Андрухович судорожно пожал протянутую ладонь тонкими пальцами, и тут же ушёл, не сказав ни слова; казалось, больше всего он сейчас боится, что мы крикнем: «Юра, а на брудершафт? А за дружбу? А рыбки, Юра?»
После мимолётной встречи с Андруховичем я сразу понял, что такое — чужие, иные, другие.
Для Андруховича я был чужим.
Хотя, надо сказать, в те времена — это был 2010-й год — я ни за кого на Украине не болел. Пусть майданят, как хотят, думал я, что мне за дело до них.
Друзья у меня в основном были из Киева или из Львова, ездил я к ним в гости почти каждый год, а в Донецке и Луганске ни разу не бывал.
Хотя утверждать, что ни разу ничего дурного я не замечал — тоже нельзя.
Помню, с Марыськой шли по Хрещатику, нам нужно было попасть на какую-то улочку неподалёку, мы пять раз спросили дорогу, специально выбирая интеллигентных по виду женщин, и все пять раз нам, очень доброжелательно, более того — нарочито доброжелательно, отвечали по-украински.
Я не говорю по-украински, и моя жена тоже.
Киевские женщины отлично это видели, и, ласково улыбаясь, говорили медленно, чтоб мы лучше поняли. На русский они переходить не желали — хотя, конечно же, знали этот язык.
— Зачем они так? — в конце концов поинтересовалась моя жена, отличающаяся, надо сказать, повышенной политкорректностью.
Вечером я выступал на радио, фамилию радиоведущего я забыл, но мне потом сказали, что это очень известный в Киеве персонаж, один из народных лидеров прошлого Майдана. Интервью он вёл так, словно взял меня в плен, и я должен ему немедленно признаться, что заминировал поезд «Киев-Львов» и отравил воду в Днепре.
Я нехотя отругивался, стараясь всё свести к шутке; еле получалось.
Выйдя нас провожать, ведущий, с некоторой неприязнью, вдруг предложил нас подвезти — ну, давай, согласился я, о чём через пять минут уже пожалел.
Разговор он начал сам, с того места, на котором мы якобы остановились, хотя мы об этом даже не говорили.
— Киев старее вашей Москвы. Когда Киев стоял — на месте Москвы росла травка.
«Ну так Новгород или Псков не моложе Киева», — лениво думал я, но, конечно же, не отвечал: а то высадит ещё.
Жена иронически поглядывала на меня: она стала привыкать к подобным украинским развлечениям.
— Мозги полощете — у всех донецких мозги загажены, — всё ваша работа, — сердился на меня наш водитель, продолжая разговор, который я не начинал.
«В Донецк надо съездить, наконец, — думал я, — хоть посмотрю на этот страшный человеческий подвид».
— Научили вас языку, воевать вас научили, веру вам дали — думать бы ещё научить вас, — продолжал наш добрый рулевой.
— …это да, — наконец, соглашался я, рассеянно глядя в окно.
Жена положила свою ладонь мне на руку и время от времени сжимала мои пальцы: «только ничего не отвечай», — подавала она мне сигнал.
Едва ли можно сказать, что все нами встреченные украинцы вели себя именно так. Но я не совру, сказав, что подобные ситуации приключались ежедневно. Будто по городу стремительно размножался какой-то вирус, и каждый третий стремился о меня почесаться тем местом, что у него чешется.
В другой раз, уже во Львове, я пошёл поменять валюту, отстоял очередь в кассу, сказал операционистке, что мне нужно, она ответила: не разумею. Девушке на вид было лет восемнадцать, она могла и не знать русского.
За мной толпилась очередь, длинная, человек в двадцать, я оглянулся и попросил мне помочь. В очереди были молодые парни и взрослые мужики, были деды и были пожилые жительницы Львова.
Никто не шелохнулся и не ответил ни слова.
— Помогите, будьте добры, а то не могу девушке объяснить, что мне нужно, — повторил я, ещё не очень веря, что всё обстоит настолько грустно. Эти люди в очереди — они точно слышали меня, и большая часть понимала, о чём я их прошу.
Реакции, между тем, не было никакой.
— Ну вы и поганцы, — сказал я, и пошёл.
Бить меня никто не стал.
На другой день я улетал из Львова, Стас пришёл меня провожать, принёс в качестве шутливого подарка профиль Сталина, тяжеленный, из какого-то металла.
Я закинул подарок в чемодан и сдал в багаж.
Через десять минут меня вызвал железный репродуктор аэропорта в таможенный пункт полиции.
Я нашёл эту комнатку. Там, на столе, грустный как гроб, лежал мой чемодан, ещё закрытый.
В комнате находились двое полицейских, или таможенников, я теперь уже не помню, оба в белых рубашках без рукавов — было лето, — один прапорщик, другой лейтенант. Здоровые как кабаны, лет по сорок пять, типичные, как из фильмов про бандеровцев, на сале вскормленные ребята.
— Что у вас в чемодане? — весело спросили они.
— Вещи. Ноутбук… Книжки.
Дали мне листок: пишите, что у вас есть.
Я написал то, что помнил.
— Открывайте чемодан, — велели они.
Я открыл.
— Это что? — спросили они, и тут же, как в отрепетированной юмореске, начали оба смеяться.
Им было ужасно смешно, они никак не могли успокоиться.
Наверху лежал профиль Сталина.
— Сувенир, — сказал я. — Товарищ подарил.
— Из чего? — всё так же смеясь, и весело переглядываясь друг с другом, спросили они.
— Откуда я знаю, точно не золотой, видно же.
— А почему не задекларировали? — еле успокаиваясь, поинтересовался у меня лейтенант.
— Это сувенир, подарок. Они у вас на центральном рынке гроздьями висят. Их надо декларировать? Простите, я не знал.
Они снова захохотали. Видимо, сегодня я был на редкость остроумен.
— Мы передаём ваше дело в суд. Изымаем ваше имущество, и передаём в суд. Вы задерживаетесь до суда, — наконец, объявили мне они.
— Это шутка такая? — спросил я, чувствуя, что голос у меня пропадает.
Лейтенант снял фуражку, вытер пот, и ответил:
— Никаких шуток, понял?
— Стоп, стоп, стоп, — сказал я. — Давайте иначе построим разговор… Господа полицейские, как мне решить эту проблему?
— А на коньячок кинь нам, — просто сказал прапорщик.
— У меня есть одна тысяча рублей, я могу её отдать, — быстро ответил я.
Полицейские переглянулись.
— Мало, — совершенно спокойно сказал прапорщик.
«Этот чёртов Сталин стоит пятьсот рублей на рынке», — вспомнилось мне не очень кстати.
— Две тысячи, вот, — сказал я, извлекая две купюры из кармана, и с неприязнью чувствуя, что у меня вспотела рука.
— До свидания, — ответил мне прапорщик, взяв, не глядя, купюры, и тут же убрав их в просторный карман полицейских, с лампасами, брюк.
— А чемодан? — спросил я.
— Мы сами отправим, — сказали мне.
— Берегите себя, — пожелал я, выходя.
— Всё у вас, москалей, не так, — пробурчал прапорщик, закрывая за мной дверь с равнодушным видом.
«Такое откровенное разводилово! В аэропорту! Крупнейшего, как они это называют, европейского города!» — восклицал я мысленно, весь в треморе и раздрае.
Денег мне было не жалко — но я поверить не мог, что так возможно поступать: ничего не опасаясь и ни о чём не волнуясь! И этот их, ещё, хохот. Отвратительно. Просто отвратительно.
Едва ли надо объяснять, что со мной так себя вели, потому что я был человек с российским паспортом. Если б на моём месте оказался украинский писатель Андрухович, ничего подобного не случилось бы никогда.
На всего забавнее был случай, когда мы с Марыськой уезжали из того же Львова, годом раньше, или годом позже, на поезде.
У нас было купе, с нами ехала пара — судя по всему, муж и жена, только постарше нас лет на десять.
Едва тронулись, мы у них спросили, сколько идёт поезд.
Они отвернулись и не ответили. Жена моя ещё раз, на всякий случай, повторила заданный вопрос — весь скривившись, наш сосед пробурчал что-то невразумительное на мове, и мы оставили их в покое.
Так, не обменявшись и словом, проехали весь путь.
В Москве, не попрощавшись, вышли, и отправились, как я было подумал, каждый в свою сторону.
Через три минуты в метро меня кто-то ловит за плечо и тут же, слёту, спрашивает:
— Не подскажете, а до Арбатской как добраться?
Смотрю: а это мой сосед по купе, который не разумеет ничего, и жена его с ним.
— О, — говорю, — что за встреча! Уже выучили язык?
…мне сейчас бросятся рассказывать, что в Киеве каждый второй говорил по-русски, и во Львове таких случаев не было никогда, потому что быть не могло, — ой, я знаю, знаю, и про щедрость украинцев всё знаю, и про их сердечность, и по-русски со мной тоже чаще разговаривали, чем нет…
Тем не менее, все эти истории я, к сожалению, не выдумал, не было такой нужды; более того — подобных случаев произошло со мной куда больше; но даже вспоминать о них брезгливо.
